Неточные совпадения
— Вот бы вас, господ, года
на три в мужики сдавать, как нашего брата в солдаты сдают. Выучились где вам полагается, и — поди в деревню,
поработай там в батраках у крестьян, испытай ихнюю
жизнь до точки.
Но она не обратила внимания
на эти слова. Опьяняемая непрерывностью движения, обилием и разнообразием людей, криками, треском колес по булыжнику мостовой, грохотом железа, скрипом дерева, она сама говорила фразы, не совсем обыкновенные в ее устах. Нашла, что город только красивая обложка книги, содержание которой — ярмарка, и что
жизнь становится величественной, когда видишь, как
работают тысячи людей.
— Вот и мы здесь тоже думаем — врут! Любят это у нас — преувеличить правду. К примеру — гвоздари: жалуются
на скудость
жизни, а между тем —
зарабатывают больше плотников. А плотники —
на них ссылаются, дескать — кузнецы лучше нас живут. Союзы тайные заводят… Трудно, знаете, с рабочим народом. Надо бы за всякую работу единство цены установить…
С той поры прошло двадцать лет, и за это время он прожил удивительно разнообразную
жизнь, принимал участие в смешной авантюре казака Ашинова, который хотел подарить России Абиссинию,
работал где-то во Франции бойцом
на бойнях, наконец был миссионером в Корее, — это что-то очень странное, его миссионерство.
«…Рабочие опустили руки, и —
жизнь остановилась. Да, силой, двигающей
жизнью, является сила рабочих… В Петербурге часть студентов и еще какие-то люди
работают на почте, заменяя бастующих…»
— Да, может быть, — серьезно сказала она, — это что-нибудь в этом роде, хотя я ничего не чувствую. Ты видишь, как я ем, гуляю, сплю,
работаю. Вдруг как будто найдет
на меня что-нибудь, какая-то хандра… мне
жизнь покажется… как будто не все в ней есть… Да нет, ты не слушай: это все пустое…
«Меланхолихой» звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит
на весь век в три погибели, или другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю
жизнь; кто-нибудь воротится от нее без глаз или без челюсти — а все же боль проходила, и мужик или баба
работали опять.
«Да, если это так, — думала Вера, — тогда не стоит
работать над собой, чтобы к концу
жизни стать лучше, чище, правдивее, добрее. Зачем? Для обихода
на несколько десятков лет? Для этого надо запастись, как муравью зернами
на зиму, обиходным уменьем жить, такою честностью, которой — синоним ловкость, такими зернами, чтоб хватило
на жизнь, иногда очень короткую, чтоб было тепло, удобно… Какие же идеалы для муравьев? Нужны муравьиные добродетели… Но так ли это? Где доказательства?»
Он, однако, продолжал
работать над собой, чтобы окончательно завоевать спокойствие, опять ездил по городу, опять заговаривал с смотрительской дочерью и предавался необузданному веселью от ее ответов. Даже иногда вновь пытался возбудить в Марфеньке какую-нибудь искру поэтического, несколько мечтательного, несколько бурного чувства, не к себе, нет, а только повеять
на нее каким-нибудь свежим и новым воздухом
жизни, но все отскакивало от этой ясной, чистой и тихой натуры.
Вера умна, но он опытнее ее и знает
жизнь. Он может остеречь ее от грубых ошибок, научить распознавать ложь и истину, он будет
работать, как мыслитель и как художник; этой жажде свободы даст пищу: идеи добра, правды, и как художник вызовет в ней внутреннюю красоту
на свет! Он угадал бы ее судьбу, ее урок
жизни и… и… вместе бы исполнил его!
Когда он был
на воле, он
работал для, той цели, которую он себе поставил, а именно: просвещение, сплочение рабочего, преимущественно крестьянского народа; когда же он был в неволе, он действовал так же энергично и практично для сношения с внешним миром и для устройства наилучшей в данных условиях
жизни не для себя только, но и для своего кружка.
Они живут весело и дружно,
работают и отдыхают, и наслаждаются
жизнью, и смотрят
на будущее если не без забот, то с твердою и совершенно основательной уверенностью, что чем дальше, тем лучше будет.
Именно ведь тем и хорош русский человек, что в нем еще живет эта общая совесть и что он не потерял способности стыдиться. Вот с победным шумом грузно
работает пароходная машина, впереди движущеюся дорогой развертывается громадная река, точно бесконечная лента к какому-то приводу, зеленеет строгий хвойный лес по берегам, мелькают редкие селения, затерявшиеся
на широком сибирском приволье. Хорошо. Бодро. Светло.
Жизнь полна. Это счастье.
Богатые чай пьют, а бедняки
работают, надзиратели у всех
на глазах обманывают свое начальство, неизбежные столкновения рудничной и тюремной администраций вносят в
жизнь массу дрязг, сплетней и всяких мелких беспорядков, которые ложатся своею тяжестью прежде всего
на людей подневольных, по пословице: паны дерутся — у хлопцев чубы болят.
Семья Тита славилась как хорошие, исправные работники. Сам старик
работал всю
жизнь в куренях, куда уводил с собой двух сыновей. Куренная работа тяжелая и ответственная, потом нужно иметь скотину и большое хозяйственное обзаведение, но большие туляцкие семьи держались именно за нее, потому что она представляла больше свободы, — в курене не скоро достанешь, да и как уследишь за самою работой?
На дворе у Тита всегда стояли угольные коробья, дровни и тому подобная углепоставщицкая снасть.
— И еще… — сказала Лиза тихо и не смотря
на доктора, — еще… не пейте, Розанов.
Работайте над собой, и вы об этом не пожалеете: все будет, все придет, и новая
жизнь, и чистые заботы, и новое счастье. Я меньше вас живу, но удивляюсь, как это вы можете не видеть ничего впереди.
Женни при этом обыкновенно
работала, а Петр Лукич или растирал в блюдце грушевою ложечкою нюхательный табак, или, подперши ладонями голову, молча глядел
на Женни, заменившую ему все радости в
жизни.
— Пусть погубит, пусть мучает, — с жаром подхватила Елена, — не я первая; другие и лучше меня, да мучаются. Это мне нищая
на улице говорила. Я бедная и хочу быть бедная. Всю
жизнь буду бедная; так мне мать велела, когда умирала. Я
работать буду… Я не хочу это платье носить…
— Не плачь! — говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось, что он прощается. — Подумай, какою
жизнью мы живем? Тебе сорок лет, — а разве ты жила? Отец тебя бил, — я теперь понимаю, что он
на твоих боках вымещал свое горе, — горе своей
жизни; оно давило его, а он не понимал — откуда оно? Он
работал тридцать лет, начал
работать, когда вся фабрика помещалась в двух корпусах, а теперь их — семь!
— Она верно идет! — говорил он. — Вот она привела вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю
жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время — соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза
на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.
Изредка в слободку приходили откуда-то посторонние люди. Сначала они обращали
на себя внимание просто тем, что были чужие, затем возбуждали к себе легкий, внешний интерес рассказами о местах, где они
работали, потом новизна стиралась с них, к ним привыкали, и они становились незаметными. Из их рассказов было ясно:
жизнь рабочего везде одинакова. А если это так — о чем же разговаривать?
— Если вы, мамаша, покажете им, что испугались, они подумают: значит, в этом доме что-то есть, коли она так дрожит. Вы ведь понимаете — дурного мы не хотим,
на нашей стороне правда, и всю
жизнь мы будем
работать для нее — вот вся наша вина! Чего же бояться?
Ничем подобным не могли пользоваться Черезовы по самому характеру и обстановке их труда. Оба
работали и утром, и вечером вне дома, оба жили в готовых, однажды сложившихся условиях и, стало быть, не имели ни времени, ни привычки, ни надобности входить в хозяйственные подробности. Это до того въелось в их природу, с самых молодых ногтей, что если бы даже и выпал для них случайный досуг, то они не знали бы, как им распорядиться, и растерялись бы
на первом шагу при вступлении в практическую
жизнь.
Спустя некоторое время нашлась вечерняя работа в том самом правлении, где
работал ее муж. По крайней мере, они были вместе по вечерам. Уходя
на службу, она укладывала ребенка, и с помощью кухарки Авдотьи устраивалась так, чтобы он до прихода ее не был голоден.
Жизнь потекла обычным порядком, вялая, серая, даже серее прежнего, потому что в своей квартире было голо и царствовала какая-то надрывающая сердце тишина.
— Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам будет некогда и не
на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа,
на англичан: они иногда целую
жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
Он был всегда весел, приветлив ко всем,
работал безропотно, спокоен и ясен, хотя часто с негодованием смотрел
на гадость и грязь арестантской
жизни и возмущался до ярости всяким воровством, мошенничеством, пьянством и вообще всем, что было нечестно; но ссор не затевал и только отворачивался с негодованием.
Прачки были, в большинстве, с Ярила, всё бойкие, зубастые бабы; они знали всю
жизнь города, и было очень интересно слушать их рассказы о купцах, чиновниках, офицерах,
на которых они
работали.
Когда не было работы, они не брезговали мелким воровством с барж и пароходов, но это не смущало меня, — я видел, что вся
жизнь прошита воровством, как старый кафтан серыми нитками, и в то же время я видел, что эти люди иногда
работают с огромным увлечением, не щадя сил, как это бывало
на спешных паузках,
на пожарах, во время ледохода.
Мне про неё сказать нечего было, не любил я её и даже замечал мало —
работает да ест, только и всего
на жизнь человеку, что о нём скажешь? Конечно — жалко, бессловесной жалостью.
Правда, бывают люди, лишенные этого порыва, которые, сразу входя в
жизнь, надевают
на себя первый попавшийся хомут и честно
работают в нем до конца
жизни.
Вы, верно, знаете, что в Москве всякое утро выходит толпа работников, поденщиков и наемных людей
на вольное место; одних берут, и они идут
работать, другие, долго ждавши, с понурыми головами плетутся домой, а всего чаще в кабак; точно так и во всех делах человеческих; кандидатов
на все довольно — занадобится истории, она берет их; нет — их дело, как промаячить
жизнь.
— Вы предпочитаете хроническое самоубийство, — возразил Крупов, начинавший уже сердиться, — понимаю, вам
жизнь надоела от праздности, — ничего не делать, должно быть, очень скучно; вы, как все богатые люди, не привыкли к труду. Дай вам судьба определенное занятие да отними она у вас Белое Поле, вы бы стали
работать, положим, для себя, из хлеба, а польза-то вышла бы для других; так-то все
на свете и делается.
— Помилуйте, Семен Иванович, неужели вы думаете, что, кроме голода, нет довольно сильного побуждения
на труд? Да просто желание обнаружиться, высказаться заставит трудиться. Я из одного хлеба, напротив, не стал бы
работать, —
работать целую
жизнь, чтобы не умереть с голоду, и не умирать с голоду, чтоб
работать, — умное и полезное препровождение времени!
Мы не из жалости, не из милости должны бы
работать для расширения
жизни… мы должны делать это для себя… для того, чтобы не чувствовать проклятого одиночества… не видеть пропасти между нами —
на высоте — и родными нашими — там, внизу, откуда они смотрят
на нас как
на врагов, живущих их трудом!
Орлов после порки благополучно бежал в Астрахань — иногда
работал на рыбных ватагах, иногда вольной
жизнью жил. То денег полные карманы, то опять догола пропьется. Кем он не был за это время: и навожчиком, и резальщиком, и засольщиком, и уходил в море… А потом запил и спутался с разбойным людом…
Аксюша. Братец, не сочтите меня за обманщицу, за бедную родственницу-попрошайку! Братец, мы жили с маменькой очень бедно; я была ребенком, но я ни разу не поклонилась, ни разу не протянула руки богатым родственникам; я
работала. Теперь, братец, только вас одного я прошу, и то ночью, благо не видно стыда
на щеках моих: братец, вы богаты, одиноки, дайте мне счастье, дайте мне
жизнь. (Становится
на колени.)
Астров. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Она прекрасна, спора нет, но… ведь она только ест, спит, гуляет, чарует всех нас своею красотой — и больше ничего. У нее нет никаких обязанностей,
на нее
работают другие… Ведь так? А праздная
жизнь не может быть чистою.
«Вот, — говорил он, строго и хорошо, — вот люди, которые
работали на всех вас, и вы позаботились о них, чтобы им стало легко в этот день, лучший день их
жизни.
Но как бы хорошо человек ни выбрал
жизнь для себя — ее хватает лишь
на несколько десятков лет, — когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят — его руки, изувеченные ревматизмом, отказались
работать — достаточно! — искривленные ноги едва держали согнутый стан, и, овеянный всеми ветрами старик, он с грустью вышел
на остров, поднялся
на гору, в хижину брата, к детям его и внукам, — это были люди слишком бедные для того, чтоб быть добрыми, и теперь старый Туба не мог — как делал раньше — приносить им много вкусных рыб.
Илья смотрел
на неё и думал, что вот эта девочка живёт одна, в яме,
работает, как большая, не имеет никакой радости и едва ли найдёт когда-либо радость в
жизни.
— Ты погоди! Ты еще послушай дальше-то — хуже будет! Придумали мы запирать их в дома разные и, чтоб не дорого было содержать их там,
работать заставили их, стареньких да увечных… И милостыню подавать не нужно теперь, и, убравши с улиц отрепышей разных, не видим мы лютой их скорби и бедности, а потому можем думать, что все люди
на земле сыты, обуты, одеты… Вот они к чему, дома эти разные, для скрытия правды они… для изгнания Христа из
жизни нашей! Ясно ли?
— Это всего лучше! Возьмите все и — шабаш! А я —
на все четыре стороны!.. Я этак жить не могу… Точно гири
на меня навешаны… Я хочу жить свободно… чтобы самому все знать… я буду искать
жизнь себе… А то — что я? Арестант… Вы возьмите все это… к черту все! Какой я купец? Не люблю я ничего… А так — ушел бы я от людей… работу какую-нибудь
работал бы… А то вот — пью я… с бабой связался…
— А мне нравится наш старый, славный город! — говорил Смолин, с ласковой улыбкой глядя
на девушку. — Такой он красивый, бойкий… есть в нем что-то бодрое, располагающее к труду… сама его картинность возбуждает как-то… В нем хочется жить широкой
жизнью… хочется
работать много и серьезно… И притом — интеллигентный город… Смотрите — какая дельная газета издается здесь… Кстати — мы хотим ее купить…
—
На них всю
жизнь работай…
Был я молодым, горячим, искренним, неглупым; любил, ненавидел и верил не так, как все,
работал и надеялся за десятерых, сражался с мельницами, бился лбом об стены; не соразмерив своих сил, не рассуждая, не зная
жизни, я взвалил
на себя ношу, от которой сразу захрустела спина и потянулись жилы; я спешил расходовать себя
на одну только молодость, пьянел, возбуждался,
работал; не знал меры.
Мы много
работали, много думали, мы стали лучше от этого, — честь нам и слава, — мы преуспели в личном совершенстве; но эти наши успехи имели ли заметное влияние
на окружающую
жизнь, принесли ли пользу хотя кому-нибудь?
— Чтобы изменить так резко и круто свою
жизнь, как сделали это вы, нужно было пережить сложный душевный процесс, и, чтобы продолжать теперь эту
жизнь и постоянно находиться
на высоте своих убеждений, вы должны изо дня в день напряженно
работать и умом и сердцем.
Ирина. Вы говорите: прекрасна
жизнь. Да, но если она только кажется такой! У нас, трех сестер,
жизнь не была еще прекрасной, она заглушала нас, как сорная трава… Текут у меня слезы. Это не нужно… (Быстро вытирает лицо, улыбается.)
Работать нужно,
работать. Оттого нам невесело и смотрим мы
на жизнь так мрачно, что не знаем труда. Мы родились от людей, презиравших труд…
Тузенбах(очнувшись). Устал я, однако… Кирпичный завод… Это я не брежу, а в самом деле скоро поеду
на кирпичный завод, начну
работать… Уже был разговор. (Ирине, нежно.) Вы такая бледная, прекрасная, обаятельная… Мне кажется, ваша бледность проясняет темный воздух, как свет… Вы печальны, вы недовольны
жизнью… О, поедемте со мной, поедемте
работать вместе!..
Тузенбах. Через много лет, вы говорите,
жизнь на земле будет прекрасной, изумительной. Это правда. Но, чтобы участвовать в ней теперь, хотя издали, нужно приготовляться к ней, нужно
работать…